Классный журнал

 

Странная все-таки вещь человеческое сознание. Попробуйте мысленно произнести какую-нибудь простую фразу, вроде «летели птицы» или «вставало солнце», — и в мозгу у вас возникнет иногда расплывчатая, а иногда и вполне ясная картинка, имеющая часто четкую привязку по месту и времени. Если вы попытаетесь проанализировать родившийся в вашем сознании образ, то, вероятно, сможете вспомнить, когда именно вы это видели. Не исключено, что вы поймете, откуда этот образ пришел — из вашего недавнего или, чаще, далекого прошлого, из старого фильма или вы когда-то видели это на картине.
 

Когда я произношу фразу «идет снег», в голову мне приходит одна из двух, ну, от силы из трех картинок. Чаще всего вот эта. Вечер, улица. Мне пять или шесть лет. Мы живем в коммуналке в районе Сретенского бульвара. Я стою возле нашего подъезда — в годы моего детства местные жители называли его по-питер­ски «парадным» — и смотрю вверх на порхающие снежинки. Они вьются вокруг висящего на проводах фонаря, поблескивают, искрятся и свободно парят в воздухе, не падая на землю. Белые снежинки смотрятся очень красиво на фоне темно-синего неба — такого яркого, словно его подсвечивают изнутри. 

 

Мы с дедушкой вышли из дома по срочному делу: у кушетки, на которой я спал, подломилась ножка, и надо было позвать столяра. Он жил по соседству, но телефона у него не было, поэтому нам и пришлось за ним идти. Дедушка шел, тяжело опираясь на палку, и все время просил меня не бежать. Дедушка казался мне очень старым, хотя сейчас я понимаю, что по возрасту он был несильно старше меня нынешнего. Мы шли по заснеженной улице мимо знакомых домов, мимо маминой школы, мимо маленьких уютных двориков, которые впоследствии были застроены зданиями, стоящими теперь сплошной стеной. В один из таких двориков мы зашли, миновали подворотню и спустились в полуподвал, где жил столяр. Он выслушал дедушку, отхлебнул чай из железной кружки, взял деревянный ящик с инструментами, и мы отправились в обратный путь. Почему мне в память так врезался именно этот снежный вечер? Ответа у меня нет.

 

А вот другая ассоциация: игра в снежки. Мне запомнилась снежная битва, которая разыгралась во дворе дома по Амбулаторному проезду, где много лет назад жил мой двоюродный брат Илюша. Я, в то время дошкольник, азартно принимал в ней участие — конечно, на стороне команды брата. Он был старше меня на семь лет, и я его боготворил. В какой-то момент к Илюше сзади подскочил его одноклассник из противоположной команды — я запомнил только его фамилию: Медведев — и засунул ему за шиворот пригоршню снега. А может, он толкнул Илюшу. Неважно — он посмел проявить возмутительное неуважение к моему кумиру.

 

Я во всем подражал Илюше, не нравилось мне в нем только одно: он был слишком миролюбив. Вот и в тот раз он совсем не обиделся на одноклассника — игра есть игра. Но я буквально задыхался от гнева. Подняв с земли увесистую ледышку, я подобрался поближе к Медведеву и изо всех сил залепил ею ему в лицо. Ледышка попала Медведеву прямо в глаз — эффект оказался ошеломляющим. Медведев завопил, зарыдал и, держась за глаз, с криком убежал домой. Игра на этом закончилась. Помню, Илюша сильно меня ругал, а я не понимал за что — ведь я его же защищал. Эта история вошла в семейные анналы. Позже мой младший братишка Вовка рассказывал ее так: «Медведик побил Илюсю, а Леня побил Медведика». Вроде как Давид победил Голиафа.

 

Мы с Вовкой очень любили зиму — за снег и все, что было с ним связано: санки, лыжи, снеговики, снежные крепости. Когда мы с родителями переехали из цент­ра Москвы в кооперативную квартиру между Ленинским проспектом и улицей Вавилова, рядом еще сохранились домишки доживавшей последние дни деревни Семеновской и было много не освоенных цивилизацией мест для катания с горки, лыжных прогулок. В зимние каникулы мы с Вовкой пропадали там целыми днями. Проснувшись и позавтракав, мы смотрели какой-нибудь интересный сериал для школьников, который специально пускали в каникулы, — нам почему-то особенно запомнился «Капитан Тенкеш» — и мчались на улицу, откуда ненадолго забегали домой, чтобы пообедать, и окончательно возвращались уже после наступления темноты. Это были благословенные времена, когда снег был таким белым, небо таким голубым, а воздух таким чистым и морозным, какими они не были больше никогда.

 

А вот еще одна ассоциация: лежать в сугробе. Она более поздняя, из институтских воспоминаний. Любил я в те годы веселые студенческие вечеринки — с музыкой, танцами, гитарой, ну и, конечно, со спиртным. Однажды поздним зимним вечером я, изрядно выпивши, возвращался домой. Погода была снежная, намело большие сугробы. Особенно высокими они были в тех местах, куда дворники сгребали снег с дороги. Мне оставалось пройти буквально два шага до моего подъезда, как вдруг я увидел Антонину Федоровну, вышедшую погулять с собакой. Я был пьян так, что меня шатало из стороны в сторону, но в то же время не настолько, чтобы не понимать: встреча с деканом нашего факультета, с которой мы жили в одном доме, ничего хорошего мне не сулит. Быстро сориентировавшись, я нырнул в огромный сугроб и постарался там замаскироваться. Похоже, Антонина Федоровна меня не увидела, зато мною заинтересовался ее фоксик, который подбежал поближе к сугробу и начал прыгать из стороны в сторону, возможно, приглашая меня поиграть. «Уйди, собака, уйди», — начал гипнотизировать я его, и гипноз подей­ствовал. Фоксик отвернулся и побежал к хозяйке, больше не обращая на меня никакого внимания. Скоро Антонина Федоровна и ее питомец завершили прогулку, но в сугробе было так тепло и уютно, что меня стало клонить в сон, и только мощным усилием воли я заставил себя подняться и пойти домой, где родители, конечно, уже волновались из-за позднего отсутствия сына.

 

Но по-настоящему значение снега в моей жизни я понял, только когда уехал работать в Африку. Там я скучал по снежной зиме. Собственно, не только по ней, но и по смене сезонов вообще. Ведь именно благодаря смене сезонов ощущаешь течение времени, а в Африке мне казалось, что оно движется по кругу. То, что в сезон дождей иногда идут ливни и изредка случаются пасмурные дни, а в сухой сезон дождей не бывает в принципе, сознание за смену сезонов принимать отказывалось.

 

В Африке мне часто снился снег. Однажды он приснился мне так явственно, что, даже проснувшись, я не сразу понял, где нахожусь. Мне почудилось, что дворники счищают его с тротуаров — я слышал скрежет лопат об асфальт. Я в изумлении выглянул в окно, и все встало на свои места: снаружи доносился звук газонокосилки, которой садовник подстригал траву на лужайке перед нашим домом. И еще мне хорошо запомнилось то наслаждение, которое я испытал, когда, вернувшись после командировки, впервые за долгое время увидел снегопад в Москве.

 

Но однажды случилось страшное: я разлюбил снег. Это произошло в середине 1990-х, когда я сел за руль. Окутывающее город белоснежное покрывало стало для меня не эстетическим удовольствием, а источником повышенной опасности при вождении. Пару раз из-за неубранного с проезжей части глубокого, рыхлого снега я попадал в довольно неприятные дорожные ситуации — например, когда после первого снегопада выезжал из ворот «Коммерсанта» на новеньком джипе «ранглере». Тогда я не успел еще толком привыкнуть к недавно купленной заднеприводной машине и совершил ошибку — резко повернул налево и одновременно нажал на газ. Меня, естественно, развернуло — машина поехала вперед правым боком и оказалась поперек дороги. Я отпустил педали и резко бросил руль вправо — машину тогда развернуло левым боком. Это упражнение пришлось повторить раза два или три, прежде чем машина выровнялась и послушно поехала вперед, что стало для меня приятной неожиданностью. Повезло, что в этот поздний час других автомобилей на дороге не было.

 

Однако постепенно все встало на свои места — снег снова начал меня радовать. Мне психологически комфортно видеть, как в положенный срок он укутывает московские улицы и подмосковные поля. Потому что снег ассоциируется у меня с прошлым, с домом и — извините за невольный пафос — с родиной. Я без него не могу.