Классный журнал

Игорь
Мартынов

Разновидности солнца

День кончается сразу, в шесть. Без томных вечеров, без вздохов на скамейке. Желтый карлик вырубит свет, и тут же на небо явится бледный антипод. Лунный ночник, усиленный неоном, позволит распознать лица местных жителей, которые днем были человеками‑невидимками, таясь под широкополыми шляпами, под зонтами, в долгих рукавах, в длинных штанинах, чтоб ни один фрагмент кожи не попал под луч. А ночью можно не прятаться — можно жить, петь, выпивать и закусывать.

Где‑то между тропиком Рака и тропиком Козерога стоял я под лунным фонарем, как Незнайка в солнечном городе, жители которого избегают солнца. И не было рядом Кнопочки, чтобы утешить стихийного солнцепоклонника. А те, кто был, — что могут знать они про натурфилософию гостя из пасмурных широт?

Детство умеет оставлять в памяти только солнечные дни.

Время, как камера-обскура, отсекает лишнее.

Остается не так уж много — зато поблескивает.

Зайчик, посланный осколком зеркала, — осалить класса А богиню Юлю Дорину…

Огонь для костра, добытый лучом, пойманным в лупу…

Выжжен по фанере первый рисунок, тоже лучом: парус одинокий…

Кепка с козырьком из газеты L’Humanit´e — от солнечного удара…

Сгоревшая и отторгнутая кожа на плечах — кефир не помог…

Ослепление — то ли солнцем, то ли врасплох увиденным топлесом на пляже пансионата «Сосновая роща» в Геленджике…

Солнечные часы с полярным гномоном — для основания похищена столешница учителя труда по кличке Шерхебель (лающие ножницы). О, как лаяли те ножницы, но время уже завертелось вокруг гномона — не остановишь…

Парчовый гамак из вымпела‑знамени «Моральный кодекс СССР». Выдерживал двоих…

Сомненья прочь: мы двигались по солнечной стороне истории. Со скоростью света.

Культ жары, поклонение солнцу — на такое способны только истинно заиндевевшие. Птица наша — не Феникс с его трухой и пеплом, наша птица — Жар, веселым огненным крылом она кромсает серый свод родной Тучекукуйщины.

Большая вода. Заплаты, свежеположенные на парус. Заново черная от смолы бударка. Солнце, сверкающее на волнах и на смоляных боках лодки, громадная белуга лежит на дне лодки, свесив наружу свою махалку. Чайки со свистом падают откуда‑то сверху на то поднимающееся, то опускающееся море — вот что было вокруг. Не вспомнить — где. Все залито золотыми лучами, как саркофаг фараона.

Мизерно мало солнечных дней в году — ни один нельзя прозевать, прохлопать. Вот и подставляем свои бледные кожи, угораем, мажемся кефиром, обгорев, но снова лезем в пекло.

С солнца — особый спрос, на него все ставки. Солнцепоклонник Чижевский пишет: «Государственная власть должна знать о состоянии Солнца в любой данный момент. Перед тем как вынести то или иное решение, правительству необходимо справиться о состоянии светила: светел, чист ли его лик или омрачен пятнами? Солнце — великий военно‑политический показатель: его показания безошибочны и универсальны. Поэтому государственная власть должна равняться по его стрелкам: дипломатия — по месячной, стратегия — по суточной. Военачальники перед каждым боем должны знать о том, что делается на Солнце». Но тогда в Кремле уже взошло иное солнце, поглавнее — посадили Чижевского.

«Солнце русской поэзии», «Дети солнца», «Кладовая солнца», «Пусть всегда будет солнце» — отечественная словесность до упора гелиоцентрична. И высшая похвала слову — если, как это у Гумилева, «словом останавливали солнце». Литература сверкает солнечными отблесками — например, набоковская «Лолита». Гумберт представляет Лолиту как «свет моей жизни» и продолжает разговорами о «солнце моего детства», уже зашедшем. Когда он впервые начинает следить за Лолитой (сквозь прищуренные от солнца глаза) — это снятый солнцем «кадр». Она «была фотографическим изображением, мерцающим на экране… и уже удалялась в низкий блеск утреннего солнца». Пока ее мать занята «какой‑то суетой», Гумберт фокусируется на Лолите, загорающей в призматических слоях солнечного света, но воспринимает и залитые солнцем тротуары, и «отражение послеобеденного солнца… ослепительно‑белым алмазом в оправе из бесчисленных радужных игл на круглой спине запаркованного автомобиля». Чуть позже Лолита подкрадывается к нему и закрывает глаза руками, «ее пальцы, старавшиеся загородить солнце, просвечивали кармином». Она кидала яблоко вверх, «в солнечную пыль», а сам Гумберт «терялся в едком, но здоровом зное, который как летнее марево обвивал Доллиньку Гейз». «Подразумеваемое солнце пульсировало в подставных тополях», «и солнце играло у нее на губах» — все это помещается на первых шестидесяти страницах романа.

— Стоп‑стоп‑стоп! — оборвал мои гелиоцентричные фанфары доктор филологии Саран Саянджинда. Он как раз переводит Набокова на тайский и, переводя, добрался до сути. — Солнце провоцирует и соблазняет Гумберта. «Да здравствует солнце, да скроется тьма!» — но получается ровно наоборот: чрезмерный блеск светила ослепляет разум Гумберта и погружает во тьму. Но он всего лишь исполнитель — а истинный организатор преступления, в чьих жарких обморочных лучах вызревало кощунство, — оно, солнце. Вряд ли сам Набоков отдавал себе в этом отчет, скорее, он слепо следовал русской традиции необузданно славить солнце — или Ярило в ведическом пантеоне. Но столь неосторожное обращение со звездой — смертельно опасно. Происходит как бы гиперпигментация отдельных участков культурного слоя — чрезмерно завышенные ожидания от внешнего воздействия блокируют внутреннюю работу индивидуумов. Мы, тайцы, живем по лунно‑солнечному календарю и исправно пользуемся солнцезащитными кремами. — Доктор Саран как‑то особенно пристально всмотрелся в меня. — Я замечаю у вас повышенное образование меланина в области висков и скул.

Непроизвольно я потер виски… Он хоть и доктор филологии — но доктор же!

— И что же с этим делать, раз уж так вышло?

— Я бы посоветовал крем с экстрактом японского плюща.

— А если шире, в масштабах всего культурного слоя?

Доктор Саран Саянджинда призадумался. Поскольку мы сидели в тенечке, под навесом, да еще и охлаждаемые туманом, который распылялся над кафе, — доктор не спешил с ответом. И я, довкусив манго с клейким рисом на десерт, честно признаюсь, начал уж было задремывать. Но глаза таращил, держался из последних сил.

— Солнце сияет днем, луна светит ночью, — наконец‑то молвил доктор филологии. — Воин сияет в доспехах, брахман сияет при размышлении. Но день и ночь напролет ярким блеском сияет просветленный.

— Так‑так… «Кто светел тот и свят»? — припомнил я строку из песенки Алексея Хвостенко про «город золотой».

— Ну по крайней мере, внутренние резервы тоже надо тратить. А то всю жизнь промыкаешься в режиме экономии, уповая на внешние силы, на то же солнце, — а в конце и вспомнить‑то толком нечего.

— Зато следующую жизнь начнешь с запасом энергии, — блеснул я компетентностью в реинкарнационных нормах.

Доктор посмотрел на меня с сочувствием. Неужели заметил еще гиперпигментацию где‑нибудь на носу?

— У просветленного нет следующей жизни. Он живет здесь и сейчас. Мир часто висел на одном волоске, но, может быть, этот волосок — ты.

…На том и раскланялись. Я посеменил куда‑то вбок под прямыми лучами, чувствуя, как повсеместно заволакиваюсь меланином. На перекрестке, как назло, все места под штангой светофора заняты. Пережидая поток, люди в узкой тени стояли плотно, гуськом, втянув животы и другие выпуклости, чтоб ни‑ни не выступать на свет. Навигаторы на скутерных рулях были упрятаны от лучей в самодельные скворечники. Даже дома здесь строятся впритык, чтоб затенять друг друга, — немыслимо где‑нибудь в Туманном Альбионе, где по закону Юстиниана запрещена любая постройка, если таковая застит солнце построенному ранее жилью.

Я кое‑как свернул панамку из таблоида и, прикрывая затылок, гундел: «Люди живут чуть дольше, чем яблони, а ты уже о вечности заговорил, о культурном эпидермисе… Вот и получил японским плющом».

Перейдя на ту сторону, сразу нырнул в арктику продуктового. Поскольку тайцы днем одеваются полноценно — в лонгсливы, в худи, а то и в парки, то помещения вымораживаются так, что нас, северян, по преимуществу санкюлотов, знобит. Тот, кто хоть раз сигал из парилки рыбкой в сугроб, тот поймет, о чем я, о каких ядреных перепадах. Перепад в градусах, перепад в люксах. Так, короткими перебежками, в жесткой графике света и тени, мороза и солнца добрался я до места.

А на лужайке, под широкими уличными зонтами, наливали игристое. Повод такой: обмывается первый в мире жилой комплекс, функционирующий только на возобновляемых источниках энергии. На крышах — солнечные решетки, от них днем заряжаются водородные батареи, которые включаются с заходом солнца. Как это работает? Тут, конечно, не обошлось без тевтонской жилки… Хотя не сказать, что сами тайцы манкируют гиперактивностью «желтого карлика»: солнечная энергетика Таиланда выдает больше гигаватт, чем вся остальная Юго‑Восточная Азия, вместе взятая. Ян Шмидт, сын основателя дела Себастьяна Шмидта из Гамбурга, объясняет пьющим дилетантам: «Чтобы понять процесс, надо вспомнить школьный урок физики…» Меньше всего мне хотелось бы возвращаться на школьный урок физики, и я тишком‑тишком передислоцировался к другому кругу, оказавшись в компании знатоков лисьей охоты. Выяснилось, что настоящие специалисты избегают охоты в солнечные дни, поскольку нагретый воздух поднимается вверх, увлекая за собой лисий запах так высоко, что собаки его уже не улавливают и, как следствие, упускают лису.

— Да что мы вообще знаем о солнце, чтобы утверждать, что мы его поймали или приручили? — воскликнул внешне сопоставимый с поздним Эйнштейном гость, и все навострили уши. — Вот, например, глобальное потепление… Нам говорят, что парниковый эффект угрожает планете. Утверждают, что именно парниковый — то есть рукотворный, от человека — эффект является главной причиной изменений в окружающей среде! Без сомнения, мы наблюдаем ужасающие засухи, наводнения, эпидемии, голод, а также исчезновение видов и резкие изменения в поведении животных… Но физики, занимающиеся солнцем, сказали мне кое‑что иное. Что наступает золотой век солнечных открытий. В деталях распространяться не уполномочен, но в целом не могу молчать. Так вот… Совсем скоро заносчивому человечеству придется узнать, сколь ничтожна его роль в изменении климата, да и во всем остальном — по сравнению с тем, что вытворяет наша высокочтимая звезда…

«Эйнштейн» говорил что‑то еще, но над тропической лужайкой уже тягуче потекли звуковые волны — конечно, Pink Floyd, четвертый трек из «Темной стороны Луны»:

«Ты все бежал, бежал, догоняя солнце, — но оно ускользало

и, обегая по кругу, снова вставало позади тебя.

Солнце не меняет свой курс, а вот ты постарел.

Плетешься с одышкой, еще на один день ближе к смерти…

Каждый год все короче и короче, на все не хватает времени,

на планы, которые ни к чему не приводят,

на хотя бы полстранички поэтических каракуль.

Время вышло, песня спета. Думаю, я и так слишком много сказал…»

Я заметил, как солнечный зайчик сперва скользнул по моей руке, нырнул в пластиковый стакан, потом ударил в глаз, опустился ниже и застыл где‑то в области сердца.

Огляделся по немногочисленным сторонам света: кто так шалит? Но никаких амальгам не замечено…

Глянул выше, держа ладонь козырьком, — а там звезда. Размером с кнопочку.

Вроде бы такая же, как всегда, — но с этого ракурса совсем другая.

То ли поклониться, то ли уклониться…

То ли остаться при своем. Там не так уж много, зато поблескивает.   


Колонка опубликована в журнале  "Русский пионер" №122. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".