Классный журнал

Леонид
Ганкин

Все пропьем, а БАМ построим

А я побывал на БАМе во второй половине семидесятых — как раз в ту пору, когда это была всесоюзная комсомольская стройка. И поехал я туда, как полагается, по комсомольской путевке. Правда, не для того, чтобы строить мосты или класть рельсы, а в составе сводной агитбригады Московского университета. За прошедшие с тех пор полвека я немало помотался по свету, но эта поездка остается одной из самых памятных.

Народ в нашей агитбригаде подобрался душевный — студенты и студентки с разных факультетов МГУ, со многими мы тогда подружились, жаль, что потом наши пути разошлись и мы потеряли друг друга. Среди нас были чтецы, фокусник, танцевальная пара, темпераментно исполнявшая танец под песню «Моя Марусечка», но больше всего певцов и гитаристов. Песни пели в основном патриотические — как же без них — и бардовские. Я — свои любимые, африканские, с которыми частенько выступал в университетской самодеятельности. Кстати, с идеологической точки зрения они и теперь звучали бы актуально. На БАМе эти зажигательные мелодии и ритмы африканского континента принимали тепло, хотя, если честно, они пользовались меньшей популярностью, чем романтические песни под гитару на два голоса привлекательных сестер-двойняшек с мехмата.

С погодой в Восточной Сибири мы познакомились, как только прилетели в Иркутск. Там было минус пятьдесят градусов. Выйдя из аэропорта, увидели, как какая-то девочка ест мороженое. В такой мороз это было удивительно. Но мы еще больше удивились, когда девочка случайно его уронила и мороженное раскололось как фарфоровая чашка.

Наш поезд из Иркутска уходил только через несколько часов, и нам надо было как-то скоротать время. Сходили в Дом-музей декабриста Трубецкого. Там было довольно интересно, но, попав с мороза в жарко натопленное помещение, все стали понемногу засыпать.

Из музея поехали на вокзал. Там было не так холодно, как на улице, но гораздо холоднее, чем в музее. Аж пар изо рта. Думали отогреться в привокзальном ресторане, но он был закрыт на обеденный перерыв. Тогда мы сели в зале ожидания, и через какое-то время я понял, что замерзаю — по‑настоящему, с концами. Я не мог шевельнуться, поднять голову, и навалился нехороший такой сон. Хочу проснуться — и не могу. В какой-то момент мощным усилием воли я заставил себя открыть глаза и тут увидел, что двери ресторана гостеприимно распахнулись. Я хотел сообщить об этом своим товарищам, но слова в буквальном смысле застыли в горле. Тогда я каким-то образом поднял себя и, не оборачиваясь, двинулся к дверям ресторана — мол, делай, как я. И все пошли за мной.

А потом мы заказали водки, разлили ее по стаканам, сыпанули в них перца, выпили, ощущая, как по жилам разливается спасительное тепло, навернули пельменей… Жизнь налаживалась.

Дальше были бесконечные поезда, переезды, концерты — по два-три в день — в цехах, железнодорожных депо, рабочих клубах. Города — Тайшет, Усть-Илимск, Ангарск, Братск. Первое же настоящее общение с бамовцами произошло в пристанционной гостинице небольшого поселка, название которого я забыл.

Мы приехали туда на ночь после очередного концерта и сразу увидели их — пятерых рослых мужчин с грубыми обветренными лицами. С такими не хотелось бы встретиться в темном переулке, даже с одним таким не хотелось бы. Впрочем, они не проявили никакой агрессии или враждебности — наоборот, поприветствовали нас, поинтересовались, откуда мы. Студенты? Из Москвы? И тут же пригласили к себе в номер, или, точнее сказать, в комнату — выпить за знакомство. И гитары приносите, попросили они, и девушек приводите.

После короткого совещания решили девушек не брать — слишком рискованно. А в гости пойдем не все — чтобы было пять на пять, и только добровольцы.

Как впоследствии выяснилось, мы встретили бригаду шабашников. Они брались за любую работу — главное, чтобы хорошо платили. Строили дома, валили деревья, прокладывали коммуникации. Их брали на подряд местные власти, руководители предприятий. Сдав объект, шабашники брали деньги наличными и уезжали. Зарабатывали баснословные по тем временам суммы — в сезон по тысяче, а то и больше рублей на человека. Некоторые потом уезжали на родину, но большинство пропивали заработанное и брали в подряд очередной объект. Среди шабашников было немало отсидевших — в бригаде наших новых знакомых таких было двое, если не считать «батю», но о нем позже.

В комнате у шабашников все было готово к нашему приходу. Застеленный газетой стол, вареная картошка в большой кастрюле, нарезанный кружками репчатый лук, несколько батонов черного хлеба… Бригадир — крупный кудрявый парень по прозвищу Молдаванин — распахнул ватник, к внутренней стороне которого были пришиты ножны, вытащил из них огромный тесак и начал резать на куски увесистый шмат сала.
 

В углу комнаты стояло три ящика крепленого вина «Агдам».

— Ну что, погнали? — сказал Молдаванин, выставляя на стол несколько бутылок и ловко, одним движением срезая с них пластмассовые пробки. — Знаете, как у нас здесь говорят? Все пропьем, а БАМ построим.

Выпили по полстакана за знакомство. Закурили. Потом еще выпили. Начался неспешный разговор. Мы рассказывали о себе, они — о себе. И все же в атмосфере чувствовалась какая-то взаимная настороженность — до тех пор, пока мой однокурсник Митька не взял гитару и не запел: «Нич яка мисячна, зоряна, ясная…» Он вообще классно пел, но эта песня в его исполнении особенно брала за душу.

В этот момент один из шабашников вдруг затряс головой и весь подался вперед, к Митьке, а, когда тот допел, вскочил на ноги:

— Ты звидкы?

— З Полтавы.

— И я з Полтавы. Так мы землякы з тобою. Мэне Пэтро звуть.

— А мэне Мытяй.

Они обнялись, и пошли обычные для встретившихся вдали от малой родины земляков разговоры. Ты с какой улицы? В какую школу ходил? А такого‑то знаешь?

Общих знакомых, правда, у них не нашлось. Оно и понятно: Митька был из профессорской семьи, а Петр, судя по всему, из полтавской шпаны. Но этот эпизод окончательно растопил лед на нашей вечеринке — от прежней скованности не осталось и следа. Все заговорили, перебивая друг друга, пошло братание. Градус общения возрастал соразмерно количеству выпитого. Шабашники просили что-то спеть — мы выполняли их заявки и подыгрывали, когда кто-то из них решался спеть сам.

— Тут говорят так: БАМ хохлы строят! И это правда, — не унимался Пэтро. Его друзья, смеясь, покивали.

Ну да. Определенное преувеличение в этих словах, конечно, было. Но на БАМе мы действительно встречали много представителей братского народа. Их можно было безошибочно отличить по напевной речи, взрывному звуку «г» и характерным словам. Кажется, именно тогда я впервые задумался о национальном характере украинцев. Пассионарии, искатели приключений, воины. На нашей военной кафедре, наверное, половина офицеров были выходцами с Украины. А помните вот это, из светловской «Гренады»? «Откуда у хлопца испанская грусть?» И дальше: «Он медлит с ответом, мечтатель-хохол…» Тут не поспоришь.

Все время, пока мы пили, пели и веселились, на одной из кроватей, отвернувшись к стене, спал мужчина по виду лет пятидесяти. Спал поверх одеяла, не раздеваясь — в брюках и пиджаке. В разгар вечеринки он вдруг вскочил и немного постоял, сжимая кулаки, все синие от татуировок, и обводя комнату невидящим взором.

— Пошли! — наконец сказал он.

— Батя, куда?

— Грабить…

— Батя, ложись, все хорошо, деньги есть.

Мужчина послушно лег и захрапел. Шабашники ничего не стали нам объяснять, а мы и не спрашивали.

А деньги у них действительно были. На прощание Петр решил оставить Митьке свой адрес и телефон в Полтаве. Но не нашлось ни клочка бумаги, и тогда он достал из кармана полную пригоршню смятых купюр, выбрал из них самую крупную — двадцатипятирублевую — и написал на ней свои контакты. Митька долго не хотел брать купюру, но Петр его заставил — мол, у меня их полно, девать некуда. Друзья его слова подтвердили и в доказательство начали выворачивать карманы, набитые деньгами…

На следующее утро мы — пятеро смелых — пошатываясь спустились в столовую. Глянули на витрину и обомлели. Свежайшие творог и сметана, пирожки с мясом и картошкой, квашеная капуста, сыр, салат оливье, ветчина красно-малиновая со слезой… Такого изобилия в московских столовках мы не видели никогда. И цены были вполне божеские. Мы посмотрели на все это великолепие и сделали заказ: пятнадцать стаканов брусничной воды…

После этого случая было еще много разъездов, концертов, разговоров с бамовцами, совместного распития спиртных напитков. На БАМе нам встречались разные люди, но в большинстве своем простые парни и девушки, не столь идейные и не такие приглаженные, какими их рисовала советская пропаганда, но осознающие, что делают важное дело, открытые и порядочные. Они благодарили нас, говорили, как мы нужны здесь, спрашивали, когда приедем в следующий раз. И мы чувствовали свою сопричастность.

Обычно, дав вечерний концерт, наша агитбригада в полном составе собиралась попеть и выпить. Пили за бамовцев, за родной университет, ну и, конечно, за нас, таких хороших и талантливых. И за столом не раз звучал запомнившийся всем лозунг: «Все пропьем, а БАМ построим».   


Колонка опубликована в журнале  "Русский пионер" №121. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".